Евгения Смольянинова-Девушка пела в церковном хоре(стихи-А.Блок,музыка-Е.Смольянинова)

 

.

 

Девушка пела в церковном хоре
О всех усталых в чужом краю,
О всех кораблях, ушедших в море,
О всех, забывших радость свою.
Так пел ее голос, летящий в купол,
И луч сиял на белом плече,
И каждый из мрака смотрел и слушал,
Как белое платье пело в луче.
И всем казалось, что радость будет,
Что в тихой заводи все корабли,
Что на чужбине усталые люди
Светлую жизнь себе обрели.
И голос был сладок, и луч был тонок,
И только высоко, у Царских Врат,
Причастный Тайнам, — плакал ребенок
О том, что никто не придет назад.

                                                                                        А. А. Блок

Книга Юрия Воробьевского «Путь в Апокалипсис. Точка Омега» вышла в 1999 году. Тогда уже я серьезно занималась пением, и  то, что прочитала о неизвестной мне тогда певице, глубоко поразило меня. Все было очень близко к душе: по настрою, по сути... Это, кажется, была первая книга Воробьевского, которая попала мне в руки. Тогда еще удивило, как этот человек, не будучи музыкантом, сумел так тонко почувствовать, «увидеть душой» музыку! И сейчас, когда перечитывала его очерк об Евгении Смольяниновой, переживала заново свое то, первое впечатление. И, пожалуй, сейчас еще ярче проступили краски очерка, потому что теперь я знаю, как замечательно поет эта певица, как прекрасен ее «небесный голос»!

Юрий Воробьевский

НЕБЕСНЫЙ ГОЛОС

Серафиме Горшковой было уже под сто. Болезнь Паркинсона трясла ее сухонькое тело. Оказалось, сын-пьяница бьет ее, не кормит. Сначала она не могла вспомнить ни одной старой песни. Евгения взяла ее руку, стала гладить. Бабушка успокоилась. На лице появилась улыбка. Поистине райская улыбка. Глядя на нее, нельзя было усомниться в том, что рай существует. И что некоторым — из глубины страданий — дано его прозревать.

“А помните, как вы замуж выходили?” Серафима задумалась. Запела... Как красота девичья на траву была положена, да нашли ее жнецы с острыми серпами и косами. Пела, “как у нас поют”: слово “красота” — с ударением на первый слог. Кончалось все вопросом: что это за красота — не к месту положена?

О чем же пела бабушка, вспомнив свою свадьбу? О смерти девушки и рождении женщины? Наверно. Но казалось, и о чем-то другом. Казалось, тут есть какая-то тайна...

Песня, возникшая неизвестно когда и, наверно, никем уже не хранимая, всплыла лишь на минуту. Она могла уйти в небытие навсегда. Евгения начала тихо подпевать. В ее голосе песня спаслась от смерти.

Она думала, что найдет еще много таких бабушек. Но подобного не повторилось.

Сначала она вполне не оценила то, что услышала. Но однажды ночью ей явилась эта “Красота” — во всей ее изначальной красоте. Евгения поняла, что это дано ей на всю жизнь.

Песня вернулась к людям. Откуда? Оттуда, откуда и пришла.

“Раньше на земле и в душе была дивная тишина. Тогда звуки слетались как птицы, и люди слышали их. Человек был раскрыт миру. Он улавливал отголоски ангельского пения. Он не творил музыку из себя самого. Эти звуки не просевались “музыкальной образованностью”. Не требовалось бежать и записывать ноты. Пение оставалось в душе и передавалось детям.

У каждой деревни были свои песни. Но и деревня-то основывалась не на случайном месте. А на том, которое почему-либо считалось святым, связанным с Небом,” — размышляет певица Евгения Валерьевна Смольянинова.

* * *

В начале 80-х, когда она начала выступать в Ленинграде, фольклорные песни слушали даже на дискотеке. На фоне засилья официальной эстрады, в том числе и “народной”, это воспринималось как неформальное, едва ли не подпольное искусство (1).

Однажды она оказалась на концерте во Дворце молодежи. Объявили какую-то бабушку из Псковской области. Опираясь на палочку, вышла сухонькая старушка. Ее усадили на стул. Раздалась тишина. И вдруг из дряхлого тела зазвучал хрустальнейший голос, которого не коснулось никакое тление... С чем сравнить? Это даже не родник журчащий. Это что-то из нечеловеческого мира. Вся душа пульсировала в унисон со звуками первородной чистоты. А на лице Евгения ощущала дуновение свежего ветерка.

“Пока она пела, слезы лились у меня градом. Я слушала и разумом не могла охватить смысла. Это была тайна. Это было как сон. Приходят сны, которые всю жизнь с тобой, в которых ты оказываешься там, где в жизни никогда не побываешь. Неизъяснимая тайна русской песни как раз сродни тайне сна. Ведь она точно также переносит человека в иной мир...

Звуки пения этой бабушки иногда зависали в воздухе. Как стрекозы. В этот момент ты и оказываешься как бы вне времени.

Потом, когда я нашла старую песню “В лунном сияньи”, я спела ее с этими “зависающими” звуками. И она прозвучала иначе, чем пели ее раньше, например, в начале века.

Русская песня всегда утончала душу. Она давала крылья, позволяющие ощутить бренность этого мира. Поющий человек присовокуплялся к чину ангельских хоров. Я хочу быть с вами, говорил он Небу”.

...Так пела простая, скромно одетая старушка. Это на Западе обертка ценнее того, что в ней находится.

Евгении хотелось подойти к удивительной бабушке. Но она не могла. Какие-то энергичные люди окружили выступавшую плотным кольцом и увели из зала. Вскоре Смольянинова узнала, что услышала Ольгу Федосеевну Сергееву. Что фольклористы отыскали ее в деревне и в 80-ом году привезли в Ленинград. Тогда этой, трагической судьбы женщине, было всего 55 лет. Казалось, она едет в город для какой-то новой удивительной жизни. Она была полна энергии. Сразу в зале капеллы пропела всю ночь. Так были записаны песни, которые затем составили два диска-гиганта. Ольга Федосеевна тогда еще даже могла плясать.

Когда же Смольянинова увидела ее во Дворце молодежи, прошло всего два года. Что-то случилось с ней. Страшно постарела.

Позже Евгения приезжала к ней в деревню. В 1985 году шестидесятилетняя бабушка уже еле передвигалась. Эта красота не “могла быть приложена к месту”. Она почему-то подлежала уничтожению.

* * *

Услышав Ольгу Федосеевну, Смольяниновой стало не до фортепьяно. “Классика” отступила. С большим трудом ей удалось добиться разрешения поработать в Пушкинском Доме. Расшифровывать фольклорные записи, накопленные экспедициями еще с прошлого века.

Сотрудники архива фонограмм оказались неразговорчивыми и недружелюбными. Они первым делом убедились, что Евгения расшифровывает далеко не самые интересные вещи и больше не обращали на нее никакого внимания.

Смольянинову поразило: у архивных работников нет памяти на имена записанных певцов и музыкантов. Они говорили: носитель номер такой-то... Старинные песни издавали без нот. Сами ученые не поют, им ноты ни к чему. Но кому нужны песни, которые невозможно спеть?

“С чем сравнить атмосферу этого архива? — вспоминает Смольянинова. — Однажды летом я отправилась прогуляться в Шувалово. Выхожу в лес и не верю своим глазам: весь он покрыт чем-то белым. Под белым полупрозрачным покрывалом все. Нет даже иголочки, которая не была бы оплетена. Оказалось, нашествие тутовых шелкопрядов.

Так и в “науке”. Оплели все умствованиями мертвыми. Шелкопряд дерево съесть не может, он только паутиной его покрыл. Настоящая песня неуничтожима, она из другого мира. Так ее оплели наукой. Есть корни, есть ствол. Только жизни нет. И тайны вроде уже не осталось. Ведь самодовольное умствование не терпит тайны. С этого нетерпения тайны и началось грехопадение (2).

Меня изумляло в этих ученых, что они как бы все знают. Взяли везде пробы песни, классифицировали, систематизировали. И хранят отголоски ангельских хоров мертвым грузом. Запомнить все это может только суперкомпьютер. Такой, как “Зверь” в Брюсселе...

А бабушки часто не знают, что поют даже в соседней деревне. Они говорят: у вас свое, а у нас — свое. На территории одной области поют по-разному. В одной деревне двух одинаковых голосов нет.

Меж тем в отделениях хорового пения музыкальных училищ всех — под одну гребенку. Под Зыкину. Получается усредненное звучание. И унифицированные “народные исполнители”. Такая школа пытается сочетать традиционное “белое” пение и оперные навыки. Подключают диафрагму. Извлекаются утробные звуки, которые по природе своей не могут войти в резонанс ни с чем иным, как с духами нижнего мира.

...На Троицу раньше выходили, березы заплетали. А накануне, в мае — гукали. На одном пригорке одна деревня, на другом — другая. Кто кого перепоет.

Научиться петь достаточно просто. Гораздо сложнее гукать песни одной деревни. Принять ее, и все. Вот я тут живу и гукаю, у нас свое”.

...В архиве ей показали самого главного. Как-то она подошла к этому дедушке, спросила: так ли расшифровала? Он немного оттаял, подвел ее к огромным стеллажам: “Вы знаете, что здесь хранится?! Там, на валиках, еще в прошлом веке записаны гусляры... Здесь много такого, о чем никто даже не подозревает. Сокровище и тайна...”

Какая же тайна?

* * *

Как-то в деревне, во время съемок фильма “Садовник”, Смольянинова услышала необычное, неумелое пение. Ей стало любопытно. Зашла в дом. Там, под висящей в красном углу старой-престарой радио-тарелкой сидела грузная, какая-то затуманенная бабушка. Гостья попросила ее спеть. Та завела: “Окрасился месяц Багрянским...” Что значит Багрянским? Тут Евгения сообразила, что это по хрипловатому радиопередатчику бабушка слышала и воспроизводила непонятные ей самой сочетания слов. Десятилетиями традицию пения передавала не мать дочери, а радио — всем. Смольянинова попросила спеть еще. И вдруг услышала: “Ой, ты, швейная машина, научи меня, как жить...” Не мать сыра-земля, а швейная машина...

“Когда знаменитый Пятницкий вынужден был уйти из своего хора, новое руководство запретило исполнять русские песни. Их заменили городские, фабричные, колхозные. Их и стали называть “народными”. Богоборческий режим не мог терпеть настоящую русскую, Небом данную песню.

Разрушение главным образом состоит в подмене.

Русская песня подменилась — крестьянская на колхозную. У нее уже предназначение другое. Замена душевного переживания чувствительным.

...Постепенно из хора Пятницкого убрали замечательных бабушек, которых он собирал по всей России. И тогда молодые орущие голоса зазвучали в миллионах радио-тарелках. Шло стирание национального лица. Влияние на генотип. Души миллионов таких бабушек, поющих про швейную машину, были сломлены (3).

Здесь корни явления, называемого сейчас патриотической песней. Это тоже подмена того пения, что превозносило Бога.

“Патриотическая” песня возносит какое-либо чувство или мысль. Это прямое товарищеское слово. Основная идея — уничтожай врагов до победного конца. Во имя чего? Сказано: за Родину. Значит, в традиционном понимании — за Русь Святую, за царя, за веру православную. Ан нет. Теперь — кто за Русь, кто за веру православную. В какой-то среде можно — за Русь, а за царя — боятся. Таков расщепленный патриотизм нашего времени.

Большинство в православной среде неофиты, и не случайно их песни нетрадиционны... Бог есть всегда. Изменение — дело рук человеческих”.

* * *

“Когда человек поет, он звучит сам, — говорит певица. — Он себя проверяет на внутреннюю чистоту. Человеку важно звучать. Участвовать в звучании мира.

Теперь же агрессивный мир сжимает акустическое пространство. Оно заполняется так, чтобы у человека своего голоса не было. Чтобы он не слышал себя. Звуки закачиваются прямо в мозг. Плейер — это предел такого сжимания, когда расширять акустическое пространство можно лишь входя в изнанку бытия, в мертвый мир. Ведь эфир — это мертвый мир. Звука нет, есть только колебания.

В конце времен, наверно, никому не дано слышать ангельское пение. Но в традиционной песне запечатлены его первообразы. Надо только почувствовать их.

Так во второй половине XVII века возник стиль “а'ля рюс”. Тогда музыкально образованные иностранцы начали писать русские песни — как жанр. Это ремесленная вещь, но ведь хорошо сделанная чешская бижутерия сама стала ценностью, хотя изначально подразумевалась имитация бриллианта. Лучшие композиторы прошлого если и не слышали ангельских хоров, то делали “композицию” из традиционных мелодий, восходящих к небесному пению.

Сейчас же композитор покупает себе синтезатор и пишет не музыку, а некий звуковой образ. Намешивает тембры, создает новое звучание. Акустическую среду, в которую слушатель погружается. Это столпотворение звуков.

В компьютере варится звуковое зелье. Электроника лишь кажется соавтором. На самом деле авторские права есть либо наверху, либо внизу.

Грань одушевленного и неодушевленного стирается. У нас был музыкальный оператор, который общался с техникой как с живыми существами. Он мог серьезно сказать после гастролей:

“Микрофон теперь обиделся, он побывал в чужих руках. Уже не так работает”. С обыденной точки зрения, у такого человека “не все дома”. А на самом деле речь идет о языческом мировосприятии.

Однажды ночью мы озвучивали мультфильм. В наушниках — громкий звук. Пространство звуковое как бы огромное. И вдруг этот оператор мне говорит: слышишь, отвечают! Он “попал в эфир”, забитый звучаниями тех сущностей, которым не нравится стремление человека к Небу. И своей какофонией они мешают ему”.

* * *

...Знакомая Смольяниновой, фольклорист, однажды попросила, чтобы ночью на Ивана Купала бабушки вышли в лес. Комары. Костер. Но не радостно было. Жгли покрышки. Черный дым уходил в небо. Приехала на мотоциклах молодежь. Они петь не умеют, не понимают что происходит. Бабули запели. Потом кто-то привез магнитофон. Тут все и кончилось.

“Я раньше не понимала: есть ли надежда? — говорит Смольянинова. — Песни действительно умирают. И ничего на смену этому не приходит... Можно ли возродить фольклор? Записи есть, голоса тоже. Нет чего-то более важного”.

“А можете жнивную спеть? — “фольклористский” вопрос, заданный Евгенией еще несколько лет назад, смутил бабушку. — Не могу я. Зима на дворе, какая же жнивная! Ты осенью приезжай”.

“Господь дал время, и ты в этом времени иди постепенно. Это понимали всегда. Раньше в песне купалась вся деревенская жизнь. Одному действию соответствовала одна песня, другому — другая.

Бабушки думали, что так и должно быть, что это по-настоящему. А фольклористы “объяснили”, что это условность. Теперь бабушки ученые стали. Они говорят, мы теперь артистки, мы теперь можем.

Где еще осталось ощущение священного времени? В храме. На Рождество не будут петь успенскую.

На клиросе так: у каждого свой характер, свое место. У кого красивый голос, к тому — с уважением. Очень похоже на деревню.

Сценой не спасешься. Я теперь пою в храме. В Традиции нет соло, есть только запев. Здесь своя иерархия, свои взаимоотношения. Я за наших. Это мой храм. Батюшка держит всех в строгости. Но главное, здесь ты служишь Богу.

Что же неправильно делали фольклористы? Они ведь тоже пытались воссоздать ту, старинную жизнь. Приезжали в деревню, ткали. Но — не растут в России зимой помидоры. Хоть мы и покупаем их, а вроде как муляж какой-то. Надо же, клубника зимой! А можно ли сравнить ее с той, что с веточки! Вот пришло лето. Всегда ждали яблок. А теперь этой радости нет. Впрочем, люди, живущие за рубежом говорят: в России радость еще осталась. На Западе — вот где она исчезла.

В фильме “Садовник”, в котором я снималась, герой говорит: яблоко, оно не для сытости, а для радости. Господь дает плоды в радость. А есть — плоды цивилизации. И точно так же на чаепитиях фольклористов. Ручки сложат, оденут костюмы. А я никогда не любила примерять настоящие наряды. На меня это производило страшное впечатление. Вроде я в чужое облачаюсь. Эти платья делались на много лет вперед. Родовые, они доставались от бабушки внучке и лежали в сундуках.

Как просто теперь получается! Хочешь фрукты зимой — покупай! Хочешь здоровья? Будешь здоров! Хочешь народное? И вот уже архетипы запели пьяными голосами.

Наука все изучает, все окутывает. И всех наделяет суррогатом.

Один батюшка говорил, что Господь капсулировал все запретное в яблоке познания. Теперь надкушенное яблоко как бы развернулось. Заполонило собой все. И человеку кажется, что он живет на поверхности этого яблока. В мире умного зла”.

* * *

“Да, есть точка, в которой все сходится. Это храм. Пение в храме является основой богослужения. Глас, то есть пение, — это от сотворения мира. Это благородное звучание. Это как священное говорение. Оно связано с даром называть все своими именами. Человек не просто называл, он возглашал. Пение — остаток такого называния.

Обычная речь рациональна: короткий обмен информацией. Общение с Богом требует не простого говорения. Пение возносит человека и преобразует его.

Все чувства на протяжении столетий выражались в песне. Мы входим в мир, и нас уже ждет колыбельная. Потом — сказка. Они имеют ритмическую природу, завораживают. Все тело пульсирует в соответствии с этим ритмом. Человек засыпает. Переносится в другой мир.

По образу ангельского пения возникло церковное. Не случайно Валентина Романова, побывавшая после аварии “на том свете”, слышала нечто напоминающее 33 псалом. Видно было, какой ее охватил трепет, когда она это вспоминала...

Божественная природа песни такова, что человек не способен себя контролировать, он может только впасть в какое-то состояние. Древние пророки пели. Сейчас же пение — это часто способ сообщения с миром падших.

Даже стилизация народной песни играет ныне роль “удерживающей” силы. Иной раз запоют “Степь до степь кругом” — нахлынет прекраснодушие — а ведь хорошие песни раньше были! Такая констатация может удержать в старом мире.

“Нью Эйдж” — это созвучно созданию мира падших: а у нас будет новый, еще лучший мир. Он страшен тем, что его в мире живых нет. У него нет места в мире вечном. Это существование несуществующего. Это великое ничто. Как в русской сказке: и рухнули злые чары. Рухнули в одночасье. Приходит мир жизни, и оказывается, что другого мира нет. Когда душа покидает тело, она это понимает”.

* * *

“Россия стоит монастырями, храмами и еще — старцами. Живут они в лесах. Не все явлены людям, только некоторые. Для утешения. У них своя иерархия. Как в сказке про Ивана Царевича. Я не могу помочь тебе, говорит старик, иди к моему старшему брату. Замысел Творца бесконечен, велика и иерархия. Тех бабушек, которые сохранили частицы божественного пения, тоже мало кто знает. Наверно, таких, как Ольга Федосеевна Сергеева можно назвать старицами. В них — звук, которым звучит Россия, удел Пресвятой Богородицы.

Для меня важна не архаичность песни, а то, ведет ли она, по моему ощущению, к Богу.

В фольклоре существует необычный жанр — подражания церковному пению. Вот, например, есть такая шуточная песня: “Во время оно, когда я был дома, прилетели ко мне два святых духа, два святых духа — комар да муха... “Как к этому относиться? Неофит, как правило, возмутится. Но может быть, на каком-то ином уровне воцерковления ему станет ясно, что песня направлена против околоцерковного ханжества”.

Да, Россия — Новый Израиль, и как тот, ветхий Израиль, она наполняется сейчас книжниками и фарисеями. Это самые опасные, аморфные секты. Начетники, не чувствующие Духа.

“Мы ведь часто из церкви какой-то трафарет выносим, — размышляет Смольянинова. — Закон, а не благодать. И прежде всего прикладываем его не к себе, а к ближнему. А тот — к нам. Так начинается распря”.

* * *

“Теперь я думаю: может быть, закрытость и Пушкинского Дома, и других архивов, где мне приходилось работать, — провиденциальна? Может быть, эти слова и звуки ждут своего часа? Ждут кого-то? Может быть, церковное пение, сохранившее Традицию, возвратит народному пению то, что утрачено им? Вернет ощущение тайны, как Божественного покрова?

Так что же это все-таки за красота, не к месту приложенная? Нашедшие ее люди с серпами да косами, — знак жатвы, финала. Простая, казалось бы, песня несет в себе эсхатологический смысл, идею Конца Времен. Какую идею? Красота в традиционном сознании всегда воспринималась как образ Истины. Дай Бог, чтобы эта Истина, Вера Православная была обретена нашим народом”.

“Невидимая солнечная вода ласковым потоком омывает ее, проникает в сердце, и вот уже не кровь, но жаркий золотой свет полился по ее телу. Горячие волны охватили гортань, и она запела.

Сначала голос ее показался маленьким и тонким, Но, наполняясь силой разгорающегося солнца, он и сам разгорелся, раззолотился и зазвенел, разливаясь за далекий горизонт”, — так пишет Смольянинова, несомненно, передавая свои собственные переживания.

Солнце и кровь. Солнце правды и кровь предков, хранящая звуки божественных откровений.

Именно так — своим чистейшим голосом, своей удивительно гонкой и умной душой — поет Евгения Валерьевна Смольянинова. Поет “не как все”. И ее пение пронзает какофонию грохочущих, завывающих, кривляющихся звуков. Проникает прямо в русское сердце.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Это был особый период, вспоминает Смольянинова. Трудно сказать, чтобы кто-то конкретный “открыл” тогда фольклорное пение. Но кто открыл его? Сказано, по плодам их узнаете их. А каковы же были плоды?

Вырываясь из-под гнета атеизма, интеллигенция искала Истину в духовной сфере. И фольклор, напомнивший о глубокой древности, помог ответить: путь к Богу. Но не к тому Богу, Который “среди попов”, а который “у каждого в душе” или который “растворен во всей природе”. Стало модным словосочетание: “путь к храму”. Но для многих он оказался путем к капищу “Нью Эйдж”. Не защищенный православной духовностью, поиск фольклорного архаизма увел в неоязычество. Да, его источником во многом и стал тот всплеск интереса к русскому фольклору, энтузиастами которого, к слову сказать, были люди в основном нерусские.

Фольклор сыграл свою роль. И со временем его “закрыли”. Все вновь вернулось к ресторанно-эстрадному жанру “а'ля рюс”.

2. Да, чем больше мiр погружается во зло, тем он сильнее опасается Тайны. Он панически боится обнаружить за ней ту Истину, от которой отказался. При этом падший м1р любит “разоблачения таинственного” и с улыбкой облегчения вздыхает, когда оказывается, что за загадкой — лишь ловкий фокус.

3. Основатель теории волновой генетики Петр Горяев пишет: “Нотная запись сама по себе вещественна, эти значки на бумаге вполне вещественны, но реализуются они в чем-то невещественном — в звуке: звук это уже не вещество, а волна, поле... И действительно — сегодня мы убедились, что к генетическому аппарату надо подходить, как к звучащей речи, как к звучащей музыке... Гены в генотипе образуют не мозаику, а гармоническое единство, подобное хору”.

Из книги «Путь в Апокалипсис. Точка Омега»

Поделиться:

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *